«Папа умер». Если я отправлю такое сообщение своим детям, они испугаются. Для них папа только один — их собственный, и он вполне заслуживает написания с большой буквы. На днях мы смотрели с ними фильм, где человек шел по воде. Для тех, кто прошел через христианское воспитание, отсылка очевидна и не случайна: это способ символизировать почти божественный и упорядочивающий характер персонажа. Но мои дети не знают библейских историй, и поэтому вид человека, идущего по воде, им ничего не говорит. И это меня беспокоит, потому что я осознаю, что часть окружающей их реальности они не способны расшифровать. Они страдают своего рода «ментальным дальтонизмом».

Нравится нам это или нет, но библейские аллюзии вездесущи. В аудиовизуальных произведениях, рекламе, романах, музеях постоянно встречаются буквальные или символические отсылки к священным текстам, а новые поколения их просто не видят. Библейский след можно проследить и в самом языке, когда мы говорим, например, что представление электронных счетов — это крестный путь, или что поезда — это крест нашей страны. Избавление от удушающего и подавляющего христианства, угнетавшего нас несколько десятилетий назад, несомненно, повод для большой радости, но, возможно, мы зашли слишком далеко: мир — это не только то, чем он кажется, но и все смыслы, которые мы можем ему придать.

Логотип Apple, например, аккумулирует множество значений в простом надкушенном яблоке. Яблоко может быть тем, что вдохновило Ньютона, или тем, что убило Тьюринга, или тем, которое откусили Адам и Ева (и тогда Apple становится синонимом смелости познания). Когда его создатели выбрали надкушенное яблоко, они сделали это осознанно или нет — в этом как раз сила символа: он действует на наши идеи без нашего ведома — из-за всех символов, которые в нем смешиваются.

Вот почему я считаю, что было бы очень поучительно давать детям читать фрагменты Библии. Мы не только дали бы им ключ к пониманию скрытых смыслов мира, но и самого мира. Так они узнали бы, насколько вера, на которой зиждется наша культура, имеет своим главным героем женоненавистнического и несправедливого бога. Они смогли бы понять, например, почему у нас такие нездоровые отношения с виной, грехом, жертвой, или как мы дошли до того, что женщины стали рассматриваться как нечто низшее (просто побочный продукт мужчины); они ужаснулись бы, увидев, что в Библии есть основа, позволившая мужчинам стать доминантами над женщинами — в конце концов, Бог узаконил это: «К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою», — или что женщины виноваты во всех бедах человечества («От женщины пришел первый грех, и все мы должны умереть из-за нее»).

Возможно, это желание мести подталкивает меня писать в таких выражениях о христианстве; хотя, присмотревшись, возможно, именно этому — жажде мести — я тоже научился у Бога в библейских текстах.