В нескольких словах
Современный туризм превратил посещение музеев из созерцательного акта в хаотичную гонку сквозь толпы людей. Шум, спешка и невозможность сосредоточиться обесценивают встречу с великим искусством, заставляя задуматься о контрасте между подлинной ценностью культуры и поверхностным потреблением в условиях овертуризма.
И вот так, запросто, мы врываемся в музей. Вместе с остальной толпой, чтобы окунуться, нырнуть с головой, отдать дань уважения, устроить себе праздник. Вот мы все, снимаем на камеры, щелкаем вспышками направо и налево. Произведения искусства смотрят на нас с изумлением. Они не верят своим глазам, видя это безобразие, эту попойку с зажатой в кулаке горлышком бутылки.
Теперь поход в музей — это как запрыгнуть в уходящий поезд, пробиваться локтями сквозь толпу. Мы бредем, сбившись в кучу, из зала в зал, пытаясь ускользнуть, но выходов нет, только еще один зал, и еще одна гостиная, и еще, и еще. Мы несемся от шедевра к шедевру на всех парах, спрессованные, словно стадо скота, спешащее на бойню, к морю, которое есть смерть.
Дополнительная информация: Жизнь в Мадриде — это то, что происходит, пока ты стоишь в очереди.
Раньше полотна можно было рассмотреть, то есть пройти мимо, не боясь, что тебя вытолкнут. Ты останавливался перед ними, черные, белые цвета подмигивали тебе. Было там много ног, много декольте, куда можно было бросить взгляд. Ты облизывал пальцы, смакуя бедро, чесночный привкус глаза, и застывал там, как зевака, который не хочет, чтобы его кто-то сдвинул с места.
То были другие времена, когда можно было стать монахом, снять берет, уйти и вернуться в мгновение ока, из ночи в день, из жизни в смерть, от ремесла к искусству. Ради некоторых полотен нужно было идти на мессу, преклонять колени перед алтарем, чтобы потом повернуть направо и встать перед той бесконечностью, что представляют собой три работы Караваджо в капелле Сан-Луиджи-деи-Франчези, в одной из церквей Рима, в паре кварталов от площади Навона, где теперь в час пик и кубику льда негде упасть.
Теперь «звери» пасутся повсюду. Вот они показывают свои морды на лугах, на склонах музеев. Ждут, когда откроются шлюзы, и тогда бросаются к кассам, как будто это распродажа, черная пятница или красная суббота. Иногда слышны объявления по громкоговорителю, чтобы «посадки и взлеты» проходили упорядоченно, чтобы тебе не подрезали крылья, едва ты ступишь на дорожку. Вот мы и едем в «вагонах», прямиком к полотнам, и проходим мимо них, топая ногами, виляя задом, быстро, как бы нас не поддели на рога.
Очередь в Музеи Ватикана в Риме, Италия. Фото: Jakub Porzycki (NurPhoto/Getty Images)
Вот мы идем с остальной толпой, и здесь никому не удастся спокойно «пастись». В Музеях Ватикана тоже есть Караваджо, но более печальный, его едва можно разглядеть, бросить пару быстрых взглядов и унестись прочь с остальным потоком. Проносятся мимо корейцы, французы, фанаты «Реала», альпаки — все спустились со своих высокогорий, вылезли из своих укрытий. Они сбежали с бойни, и вот они здесь, ревут, машут хвостами, пробиваются сквозь других «кобыл».
Визит затягивается, внезапно воронка сужается. Каждый разбредается по городу поодиночке, с головной болью под мышкой, со стертыми подошвами ног. Какая лень, нам еще предстоит высадиться в Колизее, проглотить фонтан Треви. Мы бредем по улицам, вместе с другими, ища клапан для сброса давления, винт, который нужно подтянуть. Но нет, и здесь невозможно затормозить, и вот мы несемся с остальным потоком, мимо витрин, мимо одежды без фартуков и ягодиц, только цены, безделушки, насмешки.
И вот мы добираемся до отеля, пропитанные всем этим, с комом в горле от «пиршества». Мы стоим немного ошеломленные, одурманенные, спрашиваем себя, что произошло, куда мы попали, в какое устье нас занесло. Тогда мы вспоминаем чердаки, склады, вспоминаем музеи и магазины, и все смешивается у нас в затылке. Мы застываем, как чучела животных, растянувшись на кроватях. Искусство, без сомнения, после овладения огнем, величайшее изобретение человечества.
Отсюда и недоумение перед тем, что только что произошло, перед этим «купанием». Мастера, которые смотрят, как мы проходим мимо легионами, — это потомки создателей Альтамиры, тех, кто пахал землю, наблюдал за небом, передавал наследие из поколения в поколение, расширяя невиданное, отправляясь в terra incognita. Они вложили туда свои жизни, жесты, гримасы, лица, взгляды, они говорят нам, например, в Сикстинской капелле, что Бог — в разуме, а не вне его. А мы этого почти не замечаем, потому что нас уже толкают к выходу, едва мы вошли, едва успеваем глотнуть воздуха, как погружаемся в апноэ и несемся в следующую воронку.
И вот там, помещенные в банку с формалином, лежа в кровати отеля, мы ищем хоть какой-то выход из этого коридора, из этого кошмара. Мы переворачиваемся на другой бок, ищем губы друг друга, и тогда понимаем: жизнь требует своего, а все остальное, там, снаружи, было бессмыслицей, чем-то таким, без затей.
